Какая мещерская усадьба устраивается без баньки! Стоит дом – веселыми наличниками на улицу, от постороннего глаза спрятан за высоким забором просторный двор, где и хлев, и сушило, и маленькая мастерская. Обозначен сосновыми жердинами огород с непременной пасекой в четыре-пять ульев. А уж за всем этим, на задах темнеет неприметная банька. Неказистая с виду. Посмотришь – избушка на курьих ножках: приземистая, с угольными от копоти и воды стенами, с щелями-оконцами, вырезанными почти у нижнего венца, маленькой дверью, куда можно войти, лишь согнувшись в три погибели. Заросшая купырем и глухой крапивой, она выглядит заброшенной, добровольно отданной нечистой силе, которая, по преданию, считает излюбленными как раз такие места.
Трудно представить, что именно с баньки начиналось обычно в Мещере обширное усадебное хозяйство. Когда поселенцы выбирали подходящий взгорок недалеко от леса и воды и решали прочно там обосноваться, они перво-наперво рубили баньку. Она служила им иную, чем теперь, службу: пока строился дом, хозяева жили в ней, считая дни до окончания новостройки: баня, конечно, не терем.
Завершение строительства всегда отмечалось праздником. Готовились к нему торжественно. Перед тем как переступить порог пахнущей свежей сосновой смолой избы, вся семья мылась в бане, впервые затопив печь и натаскав из колодца воды. Дальновидный хозяин рыл два колодца. Один – перед домом, а другой – за огородом, возле баньки. Колодец был запасным в случае пожара или слишком жаркого, засушливого лета.
Первый пар становился главной проверкой достоинств и недостатков домашней баньки. Как долго держит она тепло, каково в ней дышится даже при самом крутом паре, сколько дров уходит за один помыв? По этим основным качествам судили о мастерстве строившего баньку хозяина – печника и плотника одновременно.
Банька вроде и невелика: сруб, чуть мудреней колодезного, да печь, а хитростей в ней заложено немало. Возьмешь, к примеру, на постройку свежий лес – наплачешься. Сырые бревна сохнут медленно и только через год-два начнут отбирать у пара излишнюю влагу. А сколько дров переведешь! Топить такую баню надо дольше и чаще, чем рубленную из хорошо высушенных бревен.
Важно сделать дверь низкой, а порог высоким. Тогда тепло не утечет на улицу, если кто-то зайдет или выйдет.
Следует знать, что баньку лучше поставить окнами на запад. Парятся обычно к вечеру – закатное солнце и будет вместо лучины.
Не последнее дело грамотно оборудовать каменку. Кажется, чего проще: набери булыжника – и на печь. Но камень камню рознь. Хороший, ровный жар дадут лишь темные камни, собранные у воды. Они крепкие, не боятся перепадов температуры и не трескаются. В Мещере такие найти всегда можно, благо остались еще от древнего ледника. Правда, со временем и они приходят в негодность, становятся, как говорят, «мертвыми». Кали их не кали – доброго жара и пара не будет. Выход один – заменять «живыми».
Все в бане имеет свой смысл и предназначенье, все должно быть пригнано и подогнано так, как велит многовековой опыт. Ведь обычай париться не выписан из-за границы. Откроем знаменитую «Повесть временных лет». Там так описывается мытье в русских банях: «…и разожгут их докрасна, и разденутся и будут наги, и обольются квасом кожевенным, и поднимут на себя прутья гибкие и бьют себя сами, и до того себя добьют, что едва слезут, еле живые, обольются водою студеною, и тогда только оживут. И творят так всякий день, ничем не мучимые, но сами себя мучат, и этим совершают омовенье себе, а не мученье».
А вот что писал о древних славянских банях арабский путешественник Абу-Обейд-Абдаллахал Бекри: «И не имеют они купален, но устраивают себе дом из дерева и законопачивают щели его некоей материей, которая образуется на деревьях, походит на зеленоватый мох… Она служит им вместо смолы для кораблей. Затем они в одном из углов этого дома устраивают очаг из камней и на самом верху против очага открывают окно для выхода дыма. Когда же очаг раскалится, они закрывают это окно и закрывают двери дома. В доме же всегда имеется сосуд для воды, которой они поливают раскалившийся очаг, и поднимается тогда пар. В руках у каждого связка сухих ветвей, которой они приводят в движение воздух и притягивают его к себе. И тогда открываются их поры, и исходит излишнее из их тел, и текут из них реки».
В Мещеру бани пришли с первыми поселенцами, укоренились и так дошли до нас в своем первозданном виде. Тот же сруб, та же печь, тот же полок. Введено было единственное новшество – дымоход. Но и сейчас можно найти баню, где продолжают париться «по-черному». При этом дым идет в парилку, коптит стены.
Домашняя банька в мещерской стороне по-прежнему любима и священна. Вспоминаю затею одного приезжего директора совхоза. Родом с юга, он загорелся идеей взамен множества частных банек построить на центральной усадьбе большую общественную баню. Ему подсказывали, что предприятие обречено на неудачу. Он не поверил, и баню построили. Но и по сей день в ней никто, кроме директора, не моется.
Сегодня нет охотников ставить на усадьбе, как бывало, овин. Отжило, умерло. А банька жива, и рубят ее в Мещере даже люди молодые, к русской старине относящиеся без особого почтения. Спрашиваю одного такого, парню лет двадцать пять, работает инженером в колхозе: «Зачем тебе персональная парилка, хлопот с ней много, не проще ли в колхозную баню сходить или сесть на «Жигули» и махнуть в город?» А он мне отвечает: «Лучше корову продам, дров на эти деньги куплю, а баньку не разорю. Я без нее не человек. Устал – попарился, заболел – опять на полок. Я в ней душу, можно сказать, отвожу. Можешь на себе испытать…»
Случай не заставил себя ждать. Зимой я бродил по берегам мелководной реки Нармы и угодил в полынью. Выбраться большого труда не составило, но вымок я до нитки. Пока дошел до деревни, стало темнеть, подул колючий северный ветер. Увидев меня, хозяйка, у которой я остановился на ночлег, тут же побежала к соседу, чтобы, как она сама выразилась, «занять целебного парку».
Так я был приобщен к заповедной баньке Тимофея Кузьмича. Он был крепким мужиком лет пятидесяти пяти. Работал в совхозе учетчиком и одиноко, трезво жил в крашенной суриком избе (жена у него года два как умерла), имея единственную страсть – до самозабвения париться в бане. Причем топил он ее и по субботам, как это принято у всех, и среди недели. Изводил за год уйму дров.
Тимофей Кузьмич принял меня от соседки совершенно ледяного, пообещав вернуть к полнокровной жизни. Усадив меня у теплой печки, он пошел во двор в березовой поленнице. Из окошка было видно, как Тимофей Кузьмич взял большое беремя дров и затащил в баньку. Минуты три спустя из приоткрытой двери пошел дымок. Потом загремели ведра у колодца – хозяин набирал воды.
– Добро баньку истопить – половину дела сотворить, – начал с порога Тимофей Кузьмич свою сагу о банном искусстве, которым владел в совершенстве. – Лучше нет для нашего дела березовых дров. Жар от них тугой, ровный. Поленья не искрят, как сосновые. И дух от них легкий – я топлю по-черному. Что за банька без дымка! Топить не спеши, баня суеты не любит. Сруб следует протомить, прокоптить и на часок оставить. Баня – она, как груша, ей созреть надо. Только, чур, как бы не переспела. Пока топлю, пойдем за веником. Сам его и сотворишь…
Мы пошли в сарай, где в углу стояли березовые, можжевеловые и дубовые снопы. Тимофей Кузьмич посветил фонарем, и я выдернул из каждого по нескольку веток, соединив их в ароматный букет, который назвать веником было бы просто грешно. Хозяин пошарил рукой под низкой крышей и присоединил к моему букету пучок полыни. Прямые грубые стебли разлили в морозном воздухе пряный аромат позднего лета.
Тимофей Кузьмич пошел взглянуть на баньку, чтобы определить, не время ли опаривать. Я – за ним. Дрова уже прогорели, угольки подернулись легкой пеленой золы. Открыли настежь маленькую дверцу. Угар быстро вышел, мешаясь с холодным ветром. Кузьмич окатил закопченные стены водой и плеснул шайку воды в каменку. Пар выбил остатки дыма. Закрыли дверь и стали раздеваться. Хозяин продолжал свою сагу:
– Смотри, воды в каменку не переложи – остудишь. И пар будет мокрый, тяжелый. Кидай воды помаленьку… Я у вас в городе раз в бане мылся. Там в парилке так воду лили – думал, дверь с петель сорвет. А толку чуть. Не паренье, а мученье. Оно, конечно, баня без пара, что щи без навара. Но дурак думает, что пар – это когда уши закладывает и продохнуть нельзя. Пар, милый, должен быть сухой и звонкий. С духом пар. Вот я его сейчас сотворю…
Тимофей Кузьмич запарил в шайке принесенную в тряпице сухую траву и вылил туда ложку золотистой меда. Осторожно, бережно плеснул на раскаленные камни. Запахло душицей, майской пасекой и дороги» мне запахом чабреца. Нет среди суходольных трав ароматней его. И в запахе, и во втором его имени – тимьян – слышится что-то далекое, притягательное.
Я попробовал было полезть на полок, застеленный ошпаренными, шелково-мягкими еловыми лапами, но Тимофей Кузьмич усадил меня на широкую лавку, урезонив:
– Ты посиди, прогрейся, а потом и выше лезь. Надо ждать, чтоб пот прошиб. Сухим на полок не суйся. Всё-то вы спешите, городские. Я думаю, вам надо почаще в баню ходить, суету выпаривать.
Минут через десять мы полезли на полок, и Кузьмич стал нахлестывать меня веником-букетом, предварительно сгоняя к телу жаркий воздух и укладывая его легкими ударами вдоль спины.
– Примечай – поперек спины веник не ходит. Тело не камени, дай ему послабление. Бей до розовости, а красноты не допускай.
Мы снова перебрались на лавку, чтобы перевести дух и попить из березового туеса брусничной воды. Кузьмич плеснул на каменку банного нектара, и процедура недопущения хвори продолжалась…
Приятно измученный, я еле добрался до Кузьмичовой горницы. Сел на лавку у широкого стола и прежде, чем отправиться спать, стал ждать обещанного самодельного чая.
Он был особый, из кипрея, неспроста называемого в народе иван-чаем. Его розовые цветы непременно встретишь на лесных вырубках и гарях. Тимофей Кузьмич заполнял пахучей жидкостью большие фаянсовые чашки и рассказывал:
– Говорят, изобрел чай из кипрея какой-то дворовый человек царскосельской вотчины господина Савелова. С посольством занесло его еще при Екатерине в Китай. Листья он обваривал кипятком и парил калеными каменьями, вроде тех, что в моей баньке. Потом листья руками скручивал на рубчатых досках. Назвали чай копорским. Больше всего делали его в селе Копорье под Петербургом. Пей, говорят, в нем витаминов много…
Искупавшись в ледяной воде, я не схватил даже легкого насморка. Спасибо Кузьмичу и его баньке.
Владимир ПАНКОВ
